Есенин не печаль бровей есенин

* * *

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

‹1925›

Примечания

В «Красной газете» и «Вечерней Москве» стихотворение опубликовано с ошибкой в ст. 5: вместо «До свиданья, друг мой, без руки, без слова» — «До свиданья, друг мой, без руки и слова». С этой ошибкой стихотворение печаталось во всех изданиях (кроме сб. «Избранное». М., 1946, сост. С. А. Толстая-Есенина) вплоть до Собр. соч. В 5-ти т. (М., 1966—1968), где в последнем томе (с. 374) дана следующая поправка: «В т. 3 на стр. 228 первую строку второй строфы следует читать: «До свиданья, друг мой, без руки, без слова».

Вместе с тем еще в 1926 году в журн. «Красная нива» (№ 4, 24 янв., с. ‹8›) было помещено факсимиле автографа с пояснением: «Мы воспроизводим здесь снимок этого последнего стихотворения Есенина. Стихотворение написано на клочке бумаги, вероятно, первом, попавшемся под руку».

Печатается по недатированному автографу (ИРЛИ). Автограф написан кровью.

В конце 80-х годов этот факт, а также авторство Есенина подверглись в ряде публикаций сомнению. В связи с этим комиссия Есенинского комитета Союза писателей организовала экспертизу автографа экспертно-криминалистическими и судебными экспертами. Выводы:

1. «Рукописный текст стихотворения ‹…› выполнен самим Есениным Сергеем Александровичем».

2. «Этот текст исполнен Есениным Сергеем Александровичем под влиянием необычных внутренних и внешних факторов, «сбивающих» привычный процесс письма и носящих временный характер. В числе таких факторов наиболее вероятными являются необычное психофизиологическое состояние С. Есенина (волнение, алкогольное опьянение и др.) и использование им пишущего прибора и красителя, обладающих плохими расписывающими свойствами» (Заключение от 15 апреля 1992 г., № 374/010).

(Вывод почерковедческой экспертизы, произведенной в конце 1920-х годов: «Предсмертное письмо Есенина (стихи) характерно резко выраженным центростремительным направлением строк, что указывает на депрессивность и подавленность состояния, в котором он находился в момент писания» — Зуев-Инсаров Д. М. Почерк и личность. 2-е испр. и доп. изд. М., 1930, с. 87).

3. «Микроспектральным методом, проведенным в лаборатории, установлено, что стихотворение написано кровью» (Заключение от 15 июня 1992 г., № 2028).

Датируется по свидетельствам Е. А. Устиновой и В. И. Эрлиха.

Утром 24 декабря 1925 года Есенин из Москвы приехал в Ленинград и остановился в гостинице «Англетер» («Интернационал»), где уже проживали знакомые поэта — супруги Г. Ф. и Е. А. Устиновы. Сюда в гости к Есенину приходили Н. Клюев, В. Эрлих, И. Приблудный, В. Измайлов, Д. Ушаков и другие литераторы.

Е. Устинова вспоминала: «27-го я встретила Есенина на площадке без воротничка и без галстука, с мочалкой и с мылом в руках. Он подошел ко мне растерянно и говорит, что может взорваться ванна: там будто бы в топке много огня, а воды в колонке нет.

Я сказала, что когда все будет исправлено, его позовут.

Я зашла к нему. Тут он мне показал левую руку: на кисти было три неглубоких пореза.

Сергей Александрович стал жаловаться, что в этой «паршивой» гостинице даже чернил нет, и ему пришлось писать сегодня утром кровью.

Скоро пришел поэт Эрлих. Сергей Александрович подошел к столу, вырвал из блокнота написанное утром кровью стихотворение и сунул Эрлиху во внутренний карман пиджака.

Эрлих потянулся рукой за листком, но Есенин его остановил:

— Потом прочтешь, не надо!» (Устинова Е. Четыре дня Сергея Александровича Есенина. — Сб. «Сергей Александрович Есенин. Воспоминания». Под ред. И. В. Евдокимова. М.; Л., 1926, с. 236).

Сам В. И. Эрлих, описывая события утра 27 декабря, так рассказывал о передаче ему листка из блокнота: «Сергей нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Затем говорит, складывая листок вчетверо и кладя мне в карман пиджака: «Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда… И ты мне тоже не писал!» Устинова хочет прочитать. Я тоже. Тяну руку в карман.

— Нет, ты подожди! Останешься один — прочитаешь. Не к спеху ведь» (Эрлих Вольф. Четыре дня. — Сб. «Памяти Есенина». М., 1926, с. 95).

Стихотворение было прочитано В. И. Эрлихом только 28 декабря.

Источник

В этой статье мы не будем пробегаться по биографии поэта и говорить о его взлётах и падениях – мы перейдём к самой сути. Утром 24 декабря 1925 года Сергей Есенин приезжает в Ленинград. Многие вспоминают, что в этот период Есенин очень много говорил о своих дальнейших планах и очень мечтал увидеть прижизненного собрание сочинений, которое мало какой поэт видел.

Сергей Есенин в 1925 году

В Ленинграде поэт планировал начать новую жизнь, поэтому есть версия, что из Москвы он уехал надолго и не рассчитывал возвращаться (может быть даже и “махнуть за границу” как он сам же сообщал друзьям, когда лежал а клинике). Самое главное, что нужно было Есенину в этот период – это восстановить свои силы и отдохнуть от суеты. Трещал по швам его брак с внучкой Льва Толстого Софьей, а в Москве в это время проходит XIV съезд КПСС, где большевики делят власть, а Троцкий стремительно теряет своё влияние.

И в это время многим совсем не до Есенина.

Сергей Есенин любил быть в центре внимания и эпатировать публику, но в конце 1925 года он вряд ли мог всерьёз кого-то заинтересовать своими новыми скандалами, да и последний скандал в поезде с Альфредом Рога давал о себе знать. Тот, видимо, испытывал личную неприязнь к поэту и всеми силами пытался наказать его по всей строгости. Есенин это понимал. И хотя он имел на руках подписку о невыезде – в Ленинград всё равно поехал. С большой долей вероятности об этой поездке сразу же узнали в ЧК, ведь Есенин был под наблюдением властей уже не первый год. Наблюдать за поэтом было кому от друга-чекиста Вольфа Эрлиха до сторонних сотрудников ЧК проживающих в гостинице Англетер.

Но почему Есенин остановился именно в Англетере?

Гостиница Англетер в 20-е годы XX в.

Некоторые знакомые предлагали ему комнату или даже поселиться временно у них, но поэт выбрал именно злополучную гостиницу Англетер, которая в это время являлась чуть ли не главным штабом ленинградского ЧК.

Дальше всё шло по стандартной схеме. Пили и гуляли. К Есенину приходило множество гостей, например, были у него Н. Клюев, В. Эрлих, И. Приблудный, В. Измайлов, Д. Ушаков и другие. По свидетельству Устиновой уже утром 27 декабря у Есенина на руке были 2 глубоких пореза, значит стихотворение «До свидания, мой друг, до свидания» Есенин написал примерно 26 декабря в ночь. А это за 2 дня до гибели, значит это вряд ли могла быть его прощальная записка.

Номер в котором жил поэт

По версии Вольфа Эрлиха Есенин посвятил это стихотворение ему, так как поэт якобы сам об этом сказал, когда передавал ему рукопись, написанную кровью. Удивлять Есенин любил и умел – он был склонен к подобным поступкам.

Но вот хотел ли он уйти из жизни добровольно?

Если попойка в Англетере началась ещё 25 или 24 числа, значит к 27 декабря поэт мог находится в подавленном состоянии (кто пил, тот знает, как тяжко бывает на третий день гулянки). Опять же по опросу жильцов из номера постоянно слышались крики. Видимо “литераторы”, приходившие к Есенину, о чём-то с ним спорили. У Есенина был грубый и громкий голос, поэтому его ругань хорошо слышалась на этаже.

Но вернёмся к стихотворению.

Уже в 1926 году Вольф Эрлих уже говорил, что стихотворные скорее всего посвящено не ему, Есенин просто подарил ему рукопись, так как в это время он оказался рядом. В 80-х годах XX века стало ходить мнение, что адресатом стихотворения могла быть женщина – возможно Галина Бениславская, с которой Есенин был в соре на момент своего пребывания в Ленинграде.

Вольф Эрлих

То, что это есенинский текст тоже ни у кого не вызвало сомнения. В конце XX века был собран есенинский комитет, который занимался и этим вопросом. Была произведена экспертиза, которая показала, что текст написан именно рукой Сергея Есенина. Но в 1925 году стихотворение произвело эффект бомбы, особенно хорошо он смотрелся на фоне трагического события 28 декабря 1925 года.

Автограф стихотворения написанный кровью

Что случилось с Есениным в эту ночь никто не знает точно. Сколько бы версий его ухода не выдвигали до правды достучаться невозможно. Также существует множество фактов как в пользу убийства поэта, так и в пользу самоубийства, причём ко второй (официальной) версии склоняются многие есениноведы.

В 2019 году у писателя Захара Прилепина в серии ЖЗЛ вышла книга о Сергее Есенине, где автор довольно скрупулёзно и досконально анализирует весь творческий путь и жизнь поэта. Вот что писатель говорит об уходе поэта:

Напомню, что ни один из современников Есенина, ни одна из его жен, никто из его ближайших друзей никогда не сомневался в самоубийстве Есенина. Ни его мать, ни его дети – никто. Первым из публичных людей вслух усомнился… писатель Василий Белов шестьдесят с лишним лет спустя.

На данный момент эта самая подробная биография Есенина

Мне важно доказать правду, а не то, что он покончил с собой. Мне кажется, когда мы обманываем себя в этом случае, истово желая, чтоб Есенина не хоронили, образно говоря, “за оградой”, как самоубийцу, – мы не идем к Богу, а бежим от него. Нельзя бежать от правды. Потому что мы бежим от поэзии Есенина, от его души, от его трагедии. Мы закрываем глаза, мы обдуриваем самих себя. Зачем? Я вообще не понимаю, как можно читать Есенина и не слышать, как ужасно он кричал от боли. И как стоически, смиренно он подошел к своему финалу. Но ведь поэзию, как и музыку, зачастую не объяснишь. Поэтому я просто взял и разобрал все эти бесконечные “версии” его убийства, показывая их полную абсурдность просто с точки зрения здравого смысла.

Дело в том, что даже после довольно логических доказательств в пользу официальной версии будут те, кто будет считать иначе. Кто-то просто хочет верить, что до поэта дотянулись грязные руки ЧК или его случайно убили в пьяной драке какие-то непонятные гости. По крайне мере если не появятся более веские доказательства в пользу убийства поэта никто официальную версию отменять не будет.

Но и выводы Захара Прилепина принимать за истину в последней инстанции тоже не стоит.

Сам Есенин говорил так:

Поэт должен думать о смерти, чтобы острее чувствовать жизнь.

До свиданья, друг мой, до свиданья…

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

А что думаете вы?

Лайк и подписка – лучшая награда для канала!

Источник

Ëèñòîê áóìàãè ñ ïðîùàëüíûìè ñòðîêàìè Ñåðãåÿ Åñåíèíà, íàïèñàííûìè êðîâüþ, ïðèí¸ñ â ãîñòèíèöó «Àíãëåòåð» 28 äåêàáðÿ 1925 ãîäà åãî äðóã, äâàäöàòèòð¸õëåòíèé ïîýò Âîëüô Ýðëèõ è îáúÿñíèë, êàê îí ó íåãî îêàçàëñÿ. Îäíàêî ñëåäîâàòåëü íå ñòàë èñïîëüçîâàòü ýòî ïðîùàíèå â äåëå î ãèáåëè èçâåñòíîãî ðóññêîãî ëèðèêà, îïàñàÿñü íåíóæíûõ âîïðîñîâ è ïîäîçðåíèé. È äåéñòâèòåëüíî: ìíîãèå äåòàëè â âåðñèè ñàìîóáèéñòâà, íàïðèìåð, ïîðåçû íà ïðàâîé ðóêå, ñäåëàííûå íå ëåâøîé, âûãëÿäåëè íåïðàâäîïîäîáíî. Íå îáíàðóæèëè â íîìåðå è ðó÷êè, êîòîðîé ïèñàëèñü êðîâàâûå ñëîâà.

Ñåðãåé Åñåíèí ïîääåðæèâàë äðóæåñêèå îòíîøåíèÿ ñ ïîýòîì Ýðëèõîì ñ àïðåëÿ 1924 ãîäà, è êàçàëîñü ñòðàííûì, ÷òî èìåííî ê ýòîìó ìîëîäîìó ÷åëîâåêó, âñòðå÷àâøåìóñÿ ñ íèì â ãîñòèíèöå «Àíãëåòåð», îí îáðàùàëñÿ ïî÷åìó-òî íà áóìàãå ñ ïðîùàëüíûìè ñëîâàìè:
“Äî ñâèäàíüÿ, äðóã ìîé, äî ñâèäàíüÿ.
Ìèëûé ìîé, òû ó ìåíÿ â ãðóäè.
Ïðåäíàçíà÷åííîå ðàññòàâàíüå
Îáåùàåò âñòðå÷ó âïåðåäè.

Äî ñâèäàíüÿ, äðóã ìîé, áåç ðóêè, áåç ñëîâà,
Íå ãðóñòè è íå ïå÷àëü áðîâåé,
Â ýòîé æèçíè óìèðàòü íå íîâî,
Íî è æèòü, êîíå÷íî, íå íîâåé”.
1925

Êîìèññèÿ Åñåíèíñêîãî êîìèòåòà Ñîþçà ïèñàòåëåé îðãàíèçîâàëà â êîíöå 80-õ ãîäîâ ýêñïåðòèçó àâòîãðàôà ýêñïåðòíî-êðèìèíàëèñòè÷åñêèìè è ñóäåáíûìè ýêñïåðòàìè è ñäåëàëà âûâîä, ÷òî çàïèñêà äåéñòâèòåëüíî íàïèñàíà êðîâüþ Åñåíèíûì Ñåðãååì Àëåêñàíäðîâè÷åì “… ïîä âëèÿíèåì íåîáû÷íûõ âíóòðåííèõ è âíåøíèõ ôàêòîðîâ, «ñáèâàþùèõ» ïðèâû÷íûé ïðîöåññ ïèñüìà è íîñÿùèõ âðåìåííûé õàðàêòåð”.

Óòðîì 24 äåêàáðÿ 1925 ãîäà Åñåíèí èç Ìîñêâû ïðèåõàë â Ëåíèíãðàä è îñòàíîâèëñÿ â ãîñòèíèöå «Àíãëåòåð» («Èíòåðíàöèîíàë»), ãäå ïðîæèâàëè çíàêîìûå ïîýòà ñóïðóãè Ã. Ô. è Å. À. Óñòèíîâû. Ñþäà ê Åñåíèíó ïðèõîäèëè ìíîãèå ëèòåðàòîðû: Í. Êëþåâ, Â. Ýðëèõ, È. Ïðèáëóäíûé, Â. Èçìàéëîâ, Ä. Óøàêîâ è äðóãèå. Ïî âîñïîìèíàíèÿì Å.Óñòèíîâîé îíà âñòðåòèëà 27-ãî äåêàáðÿ “… Åñåíèíà íà ïëîùàäêå áåç âîðîòíè÷êà è áåç ãàëñòóêà, ñ ìî÷àëêîé è ñ ìûëîì â ðóêàõ. Îí ïîäîøåë êî ìíå ðàñòåðÿííî è ãîâîðèò, ÷òî ìîæåò âçîðâàòüñÿ âàííà: òàì áóäòî áû â òîïêå ìíîãî îãíÿ, à âîäû â êîëîíêå íåò. ß ñêàçàëà, ÷òî êîãäà âñå áóäåò èñïðàâëåíî, åãî ïîçîâóò. ß çàøëà ê íåìó. Òóò îí ìíå ïîêàçàë ëåâóþ ðóêó: íà êèñòè áûëî òðè íåãëóáîêèõ ïîðåçà.
Ñåðãåé Àëåêñàíäðîâè÷ ñòàë æàëîâàòüñÿ, ÷òî â ýòîé «ïàðøèâîé» ãîñòèíèöå äàæå ÷åðíèë íåò, è åìó ïðèøëîñü ïèñàòü ñåãîäíÿ óòðîì êðîâüþ. Ñêîðî ïðèøåë ïîýò Ýðëèõ. Ñåðãåé Àëåêñàíäðîâè÷ ïîäîøåë ê ñòîëó, âûðâàë èç áëîêíîòà íàïèñàííîå óòðîì êðîâüþ ñòèõîòâîðåíèå è ñóíóë Ýðëèõó âî âíóòðåííèé êàðìàí ïèäæàêà. Ýðëèõ ïîòÿíóëñÿ ðóêîé çà ëèñòêîì, íî Åñåíèí åãî îñòàíîâèë: Ïîòîì ïðî÷òåøü, íå íàäî!» (Óñòèíîâà Å. ×åòûðå äíÿ Ñåðãåÿ Àëåêñàíäðîâè÷à Åñåíèíà. Ñá. «Ñåðãåé Àëåêñàíäðîâè÷ Åñåíèí. Âîñïîìèíàíèÿ». Ïîä ðåä. È. Â. Åâäîêèìîâà. Ì.; Ë., 1926, ñ. 236).

Ïî èðîíèè, èìåííî ýòî ïðîùàíèå ñïóñòÿ ñåìü äåñÿòèëåòèé íåêîòîðûå èññëåäîâàòåëè áóäóò ñ÷èòàòü îñíîâíûì äîêàçàòåëüñòâîì äîáðîâîëüíîãî óõîäà ïîýòà èç æèçíè. Ëèòåðàòóðîâåäû æå ñòàíóò óâåðÿòü, ÷òî ýòî èñêóñíàÿ ôàëüøèâêà: òàêèå ñòðîêè, ìîë, ïî ñòèëèñòèêå íå ìîãëè áûòü íàïèñàíû Ñåðãååì Åñåíèíûì. Ïîÿâèëàñü âåðñèÿ, ÷òî ýòè ïðåäñìåðòíûå ñëîâà ñî÷èíèë çà ïîýòà ßêîâ Áëþìêèí. Îäíàêî ýêñïåðòèçà ïðèøëà ê âûâîäó: «Ðóêîïèñíûé òåêñò ñòèõîòâîðåíèÿ âûïîëíåí ñàìèì Åñåíèíûì Ñåðãååì Àëåêñàíäðîâè÷åì».

Ýòîò âûâîä âïîëíå ñîãëàñóåòñÿ ñ ïîâåäåíèåì òðîöêèñòîâ, ïåðåäàâøèõ ëèñòîê ñ ïðåäñìåðòíûìè ñòðîêàìè â Ïóøêèíñêèé Äîì â ðàçãðîìíîå äëÿ íèõ âðåìÿ. Âðÿä ëè îíè ñòàëè áû ðèñêîâàòü, áóäü ýòî ïðîùàíèå ôàëüøèâûì, ê òîìó æå ïîýòû Ýðëèõ è ßêîâ Áëþìêèí òåêñò ìîãëè ïðèäóìàòü áîëåå ïîäõîäÿùèé äëÿ òàêîãî ïå÷àëüíîãî ñëó÷àÿ. Ïîñëåäíåå îáðàùåíèå ê äðóçüÿì ìîãëî çâó÷àòü òàê: «Äî ñâèäàíüÿ, äîðîãèå, äî ñâèäàíüÿ. Ìèëûå, âû ó ìåíÿ â ãðóäè».

Èç âîñïîìèíàíèé íåêîòîðûõ ëåíèíãðàäñêèõ ïîýòîâ è ëèòåðàòîðîâ ÿâñòâóåò, ÷òî ïîçäíåå Ýðëèõ ñòàë îòâåðãàòü ôàêò ïîñâÿùåíèÿ åìó ïðåäñìåðòíîãî ñòèõîòâîðåíèÿ, õîòÿ â ñáîðíèêå ïàìÿòè Åñåíèíà, âûøåäøåì â 1926 ãîäó, óòâåðæäàë, ðàññêàçûâàÿ î ÷åòûð¸õ ïîñëåäíèõ äíÿõ ïîýòà: «Ñåðãåé íàãèáàåòñÿ ê ñòîëó, âûðûâàåò èç áëîêíîòà ëèñòîê, ïîêàçûâàåò èçäàëè: ñòèõè. Çàòåì ãîâîðèò, ñêëàäûâàÿ ëèñòîê â÷åòâåðî è êëàäÿ ìíå â êàðìàí ïèäæàêà: «Ýòî òåáå. ß åù¸ òåáå íå ïèñàë âåäü?». Â ïèñüìåííûõ ýêñïðîìòàõ Åñåíèí îáðàùàëñÿ ê Ýðëèõó, íàçûâàÿ åãî ïî èìåíè: «Ìèëûé Âîâà, çäîðîâî».

Êîìó íà ñàìîì äåëå ïðåäíàçíà÷àëàñü çàïèñêà, çíàëè íàâåðíÿêà è Ýðëèõ, è îäèí èç îñíîâíûõ ñâèäåòåëåé, æóðíàëèñò Ãåîðãèé Óñòèíîâ, è, âîçìîæíî, Ëåâ Äàâèäîâè÷ Òðîöêèé, îòìåòèâøèé â ñâîåé ñòàòüå, ïîñâÿù¸ííîé ïîýòó «Êðåñòüÿíñêîé Ðóñè»: «Îí óø¸ë, êðîâüþ ïîïðîùàâøèñü ñ íåîáîçíà÷åííûì äðóãîì», «Êîìó ïèñàë Åñåíèí êðîâüþ â ñâîé ïîñëåäíèé ÷àñ? Ìîæåò áûòü, îí ïåðåêëèêíóëñÿ ñ òåì äðóãîì, êîòîðûé åùå íå ðîäèëñÿ, ñ ÷åëîâåêîì ãðÿäóùåé ýïîõè».

Äîëãîå âðåìÿ íèêòî íå ïîäâåðãàë ñîìíåíèþ óòâåðæäåíèå Âîëüôà Ýðëèõà (Âîâî÷êè), ÷òî ýòî ñòèõîòâîðåíèå Ñåðãåé Åñåíèí íàïèñàë íåçàäîëãî äî ñâîåé ñìåðòè. Êàæäàÿ ñòðî÷êà ñòðàííîãî ïðîùàëüíîãî ïîñëàíèÿ ïîýòà, íàïèñàííîãî êðîâüþ, ñòàëà òùàòåëüíî àíàëèçèðîâàòüñÿ ïîñëå òîãî, êàê â äåâÿíîñòûõ ãîäàõ äâàäöàòîãî ñòîëåòèÿ âîçíèêëà è ðàçâèëàñü âåðñèÿ èíñöåíèðîâêè ñàìîóáèéñòâà Ñåðãåÿ Åñåíèíà. Ïîÿâèëîñü äàæå ïðåäïîëîæåíèå, ÷òî ïîýò ìîã îáðàùàòüñÿ ê äðóãó-æåíùèíå.

Â 1930 ãîäó ëèñòîê ñ ïðîùàíèåì Åñåíèíà ïåðåäàë â Ïóøêèíñêèé Äîì íå «ìèëûé Âîâà», à Ãåîðãèé Åôèìîâè÷ Ãîðáà÷åâ, àêòèâíûé ÷ëåí òðîöêèñòñêî-çèíîâüåâñêîé îïïîçèöèè è îäèí èç îðãàíèçàòîðîâ «Ëèòôðîíòà», ïðîïîâåäàâøåãî âçãëÿäû Ëüâà Òðîöêîãî íà ñîâåòñêóþ ëèòåðàòóðó. Ïî÷åìó ïðåäñìåðòíîå ñòèõîòâîðåíèå îêàçàëîñü ó íåãî, îí îáúÿñíèë ïðîñòî: «Îò Ýðëèõà». Â 1932 ãîäó Ãåîðãèÿ Ãîðáà÷¸âà èñêëþ÷èëè èç ïàðòèè è â ãîäû Áîëüøîãî òåððîðà ðåïðåññèðîâàëè.

Âîëüôó Ýðëèõó óäàëîñü ïðîæèòü íà äâåíàäöàòü ëåò äîëüøå Ñåðãåÿ Åñåíèíà: âåçäåñóùèå îðãàíû àðåñòîâàëè åãî â Åðåâàíå, îòêóäà îí, âîçìîæíî, ñîáèðàëñÿ ïåðåáðàòüñÿ çà ãðàíèöó. «Ìèëîãî Âîâó» ðàññòðåëÿëè êàê øïèîíà â íîÿáðå 1937 ãîäà è ïðåäàëè çàáâåíèþ ëàêîíè÷íîå òâîð÷åñêîå íàñëåäèå ïîýòà, ñðîäíèâøåãîñÿ ñ ðåâîëþöèåé. Òðèäöàòü ïÿòü ëåò íàçàä ðàââèí ãîðîäà Ñèìáèðñêà ñäåëàë çàïèñü 7 èþíÿ 1902 ãîäà î òîì, ÷òî «ó ïðîâèçîðà Èîñèôà Ëàçàðåâè÷à Ýðëèõ îò çàêîííîé æåíû åãî Àííû Ìîèñååâíû ðîäèëñÿ ñûí, êîòîðîìó ïî îáðÿäó Ìîèñååâà çàêîíà äàíî èìÿ Âîëüô». Â ðîäíîì ãîðîäå îí îêîí÷èë ãèìíàçèþ è ïîñòóïèë ñíà÷àëà íà ìåäèöèíñêèé ôàêóëüòåò Êàçàíñêîãî óíèâåðñèòåòà, à çàòåì ïåðåø¸ë íà èñòîðèêî-ôèëîëîãè÷åñêèé.

Â òðóäíîå ãîëîäíîå âðåìÿ 1921 ãîäà Ýðëèõ ïåðåâ¸ëñÿ (èëè åìó ïîìîãëè ïåðåâåñòèñü âëèÿòåëüíûå äðóçüÿ) â Ëåíèíãðàä è ñäðóæèëñÿ ñ ïîýòàìè-èìàæèíèñòàìè, êóëüòèâèðîâàâøèìè «÷èñòûé» îáðàç, â ÷üþ ëèòåðàòóðíóþ ãðóïïó âõîäèë äî 1924 ãîäà è Ñåðãåé Åñåíèí. Íà÷èíàþùèé ïîýò ó÷àñòâîâàë â ëèòåðàòóðíûõ äèñêóññèÿõ, ãäå îáñóæäàëàñü ïàðòèéíàÿ ïîëèòèêà â èñêóññòâå, îïðåäåëÿâøàÿñÿ Ëüâîì Òðîöêèì. Åñåíèíà íà ýòèõ ñáîðàõ âñïîìèíàëè êàê ïîïóò÷èêà ñ ðåïóòàöèåé ñïèâøåãîñÿ ñêàíäàëèñòà, íå ñðîäíèâøåãîñÿ ñ ðåâîëþöèåé. Â íîÿáðå 1923 ãîäà «ìóæèêîâñòâóþùèõ ðèôìîïëåòîâ» âî ãëàâå ñ íèì ñóðîâî ïðîðàáàòûâàëè íà îáùåñòâåííîì òîâàðèùåñêîì ñóäå.

Íà ïîýòà áûëî çàâåäåíî áîëüøå äåñÿòêà óãîëîâíûõ äåë, ñâÿçàííûõ ñ ïüÿíûìè äðàêàìè, è íåñêîëüêî ðàç åìó ïðèõîäèëîñü ñèäåòü â òþðüìå íà Ëóáÿíêå: «ñêàíäàëèñò èç Ðÿçàíè» ïóáëè÷íî ðóãàë ðóêîâîäñòâî ïàðòèè è öåíçóðó. Ïîñëåäíåå äåëî îòëè÷àëîñü ïîëèòè÷åñêèì ïîäòåêñòîì: åãî îáâèíèëè â àíòèñåìèòèçìå è ãîòîâèëè ñóäåáíûé ïðîöåññ. Åñåíèí íå ïîëàäèë ñ äâóìÿ ïîïóò÷èêàìè â ïîåçäå Áàêó-Ìîñêâà, êîãäà âîçâðàùàëñÿ â íà÷àëå îñåíè 1925 ãîäà ñ Ñîôüåé Òîëñòîé äîìîé.

Â ñåíòÿáðå â ñóä Êðàñíîïðåñíåíñêîãî ðàéîíà ãîðîäà Ìîñêâû ÷åðåç ïîñðåäñòâî ïðîêóðîðà ïî ëèíèè Íàðêîìàòà èíîñòðàííûõ äåë îáðàòèëèñü âðà÷ Þðèé Ëåâèò è äèïêóðüåð Àëüôðåä Ðîãà, òðåáóÿ íàêàçàòü ñâîåãî îáèä÷èêà. Ïî ñîâåòó äðóçåé è ñåñòðû ïîýò óñòðîèëñÿ â íîÿáðå â ÷àñòíóþ ïñèõîíåâðîëîãè÷åñêóþ êëèíèêó è òàê îáúÿñíèë â ïèñüìå ñâî¸ ðåøåíèå: «Âñå ýòî íóæíî ìíå, ìîæåò áûòü, òîëüêî äëÿ òîãî, ÷òîá èçáàâèòüñÿ êîé îò êàêèõ ñêàíäàëîâ. Èçáàâëþñü è, âåðîÿòíî, ìàõíó çà ãðàíèöó». Çà ãðàíèöó ìàõíóòü íå óñïåë, íàïèñàë ñòðàííîå ïðîùàëüíîå ïîñëàíèå…

Источник

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.

Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный…

«Слушай, слушай,-
Бормочет он мне,-
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.

В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою».

«Счастье, — говорил он, —
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство».

«Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай».

Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то

Ночь морозная…
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.

Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.

«Слушай, слушай! —
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится. —
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.

Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами…

И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою».

«Черный человек!
Ты прескверный гость!
Это слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…

Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И — разбитое зеркало…

1923 г.

Источник