О медь волос о брови стрелы автор

Текст оригинала

Jà parvenue à vieillesse.

Advis m’est que j’oy regretter

La belle qui fut heaulmière,

Soy jeune fille souhaitter

Et parler en ceste manière:

«Ha! vieillesse felonne et fière,

Pourquoy m’as si tost abatue?

Qui me tient que je ne me fière,

Et qu’à ce coup je ne me tue?

«Tollu m’as ma haulte franchise

Que beauté m’avoit ordonné

Sur clercz, marchans et gens d’Eglise:

Car alors n’estoit homme né

Qui tout le sien ne m’eust donné,

Quoy qu’il en fust des repentailles,

Mais que luy eusse abandonné

Ce que reffusent truandailles.

«A maint homme l’ay reffusé,

Qui n’estoit à moy grand saigesse,

Pour l’amour d’ung garson rusé,

Auquel j’en feiz grande largesse.

A qui que je feisse finesse,

Par m’ame, je l’amoye bien!

Or ne me faisoit que rudesse,

Et ne m’amoyt que pour le mien.

«Jà ne me sceut tant detrayner,

Fouller au piedz, que ne l’aymasse,

Et m’eust-il faict les rains trayner,

S’il m’eust dit que je le baisasse

Et que tous mes maux oubliasse;

Le glouton, de mal entaché,

M’embrassoit… J’en suis bien plus grasse!

Que m’en reste-il? Honte et péché.

«Or il est mort, passé trente ans,

Et je remains vieille et chenue.

Quand je pense, lasse! au bon temps,

Quelle fus, quelle devenue;

Quand me regarde toute nue,

Et je me voy si très-changée,

Pauvre, seiche, maigre, menue,

Je suis presque toute enragée.

«Qu’est devenu ce front poly,

Ces cheveulx blonds, sourcilz voultyz,

Grand entr’oeil, le regard joly,

Dont prenoye les plus subtilz;

Ce beau nez droit, grand ne petiz;

Ces petites joinctes oreilles,

Menton fourchu, cler vis traictis,

Et ces belles lèvres vermeilles?

«Ces gentes espaules menues,

Ces bras longs et ces mains tretisses;

Petitz tetins, hanches charnues,

Eslevées, propres, faictisses

A tenir amoureuses lysses;

Ces larges reins, ce sadinet,

Assis sur grosses fermes cuysses,

Dedans son joly jardinet?

«Le front ridé, les cheveulx gris,

Les sourcilz cheuz, les yeulx estainctz,

Qui faisoient regars et ris,

Dont maintz marchans furent attaincts;

Nez courbé, de beaulté loingtains;

Oreilles pendans et moussues;

Le vis pally, mort et destaincts;

Menton foncé, lèvres peaussues:

«C’est d’humaine beauté l’yssues!

Les bras courts et les mains contraictes,

Les espaulles toutes bossues;

Mammelles, quoy! toutes retraictes;

Telles les hanches que les tettes.

Du sadinet, fy! Quant des cuysses,

Cuysses ne sont plus, mais cuyssettes

Grivelées comme saulcisses.

«Ainsi le bon temps regretons

Entre nous, pauvres vieilles sottes,

Assises bas, à croppetons,

Tout en ung tas comme pelottes,

A petit feu de chenevottes,

Tost allumées, tost estainctes;

Et jadis fusmes si mignottes!…

Ainsi en prend à maintz et maintes.»

Примечание:
Менестрели и трубадуры любили в песнях намекнуть благородным дамам о том, что их красота пройдет и всех ждет увядание. Однако Вийон, написавший исповедь уродливой потаскухи, нарушил все эстетические приличия своего времени.

Переводы

Илья Эренбург

Из жалоб Прекрасной Оружейницы

Где крепкие, тугие груди?

Где плеч атлас? Где губ бальзам?

Соседи и чужие люди

За мной бежали по пятам,

Меня искали по следам.

Где глаз манящих поволока?

Где тело, чтимое, как храм,

Куда приходят издалека?

Гляжу в тоске — на что похожа?

Нос, как игла, беззубый рот,

Растрескалась, повисла кожа,

Свисают груди на живот,

Взгляд слезной мутью отдает,

Вот клок волос растет из уха.

Самой смешно — смерть у ворот,

А ты все с зеркалом, старуха.

На корточках усевшись, дуры,

Старухи все, в вечерний час

Мы раскудахчемся, как куры,

Одни, никто не видит нас,

Все хвастаем, в который раз,

Какая и кого прельстила.

А огонек давно погас —

До ночи масла не хватило.

Юрий Корнеев

Жалобы пригожей Оружейницы

Хранился в памяти моей

Плач Оружейницы Пригожей.

Вновь стать такой хотелось ей,

Какой она была моложе.

«Ах, старость подлая, за что же

Меня так быстро ты сгубила?

Как жить, коль я с мощами схожа,

А все ж боюсь сойти в могилу?

Я без зазрения вертела

Попом, писцом, купцом любым —

Их так мое прельщало тело,

Что с любострастием слепым

Они, глупцы, добром своим

Пожертвовать мне были рады,

Но не всегда дарила им

Я то, чего мужчине надо.

Была горда я до того,

Что многих сдуру отшивала

И тратила на одного

Доход, который добывала,

А плут за то, что отдавала

Ему сполна я всю себя,

Мне ставил фонари, бывало,

Лишь деньги — не меня любя.

Как позволяла, не пойму,

Я нагло помыкать собою

За редкий поцелуй ему

Прощая грубость, брань, побои

И поношение любое?

Досель о нем мне по ночам

Грустить назначено судьбою.

А что в итоге? Грех и срам.

Он мертв давно — уж тридцать лет,

А мне досталась доля злая:

Надежд на счастье больше нет,

Ушла моя краса былая.

Стыжусь раздеться догола я:

Что я теперь? Мешок с костями,

И страх сама в себя вселяю,

И от тоски давлюсь слезами.

Где брови-арки, чистый лоб,

Глаза пленявший белизной,

И золотых волос потоп,

И взор, в сердца струивший зной

Своею дерзостью шальной,

И нос, не длинный, не короткий,

И рот, что ал, как мак степной,

И ямочка на подбородке?

Где гибкость рук моих точеных,

И пышность соками налитой

Груди, приманки для влюбленных,

И зад упругий, крепко сбитый,

Встарь намахавшийся досыта,

И сладостный заветный клад,

Меж двух мясистых ляжек скрытый,

И вкруг него цветущий сад?

Лоб сморщен, голова седа,

Облезли брови, взгляд поблек,

Хоть блеском в прошлые года

К себе торговцев многих влек,

В ушах и на щеках пушок

Щетиною сменился грубой,

Нос изогнулся, как крючок,

Беззубы десны, ссохлись губы.

Вот участь красоты на свете:

Свело дугой персты-ледяшки,

Повисли руки, словно плети,

С мочалой сходствуют кудряшки,

Сгнил сад любви — там запах тяжкий,

Обмякли и пожухли сиськи,

И ляжки больше уж не ляжки,

А съежившиеся сосиски.

Так, сев на корточки кружком,

Зимой холодной разговоры

Мы, дуры старые, ведем

Про золотую нашу пору.

Вмиг отгорел огонь, который

Мы сглупу развели столь рано.

Оскудевает слишком скоро

Тот, кто щедрит не в меру рьяно».

Примечания:

Пригожая Оружейница – реальный персонаж: она родилась ок. 1375г., и в 1458 г. ей было 83 года.

Юрий Кожевников

Старухе, сожалеющей о поре своей юности (Жалобы Прекрасной Оружейницы)

XLVII

Я слышу сетованья той,

Что Шлемницей звалась Прекрасной:

Ей стать бы снова молодой.

Перескажу я стон напрасный:

«Ах, старость, старость! Рок ужасный,

Зачем ты рано так настиг?

И почему рукою властной

Жизнь не прервал мне в тот же миг?

XLVIII

Лишилась власти я верховной,

Дарованной мне красотой:

Купец, писец, отец духовный –

Все трепетали предо мной

И что имели за душой

Беспрекословно отдавали,

Тем завладев, что сброд людской

И увидать мечтал едва ли.

XLIX

Но я отказывала многим

Из-за лукавого мальца.

Зачем жила уставом строгим?–

Но я любила шельмеца,

Все отдавая до конца,

Хотя он был со мной крутенек

И не разыгрывал льстеца –

Меня любил он ради денег.

L

Но растоптать не смог любовь,

Напрасно злобу вызывая.

В постель меня потянет вновь

И поцелует – забываю

Несчастья тут же и не чаю

Души в злодее. Без помех

Он ластится… Я нежно таю!

А что теперь? Лишь стыд и грех!

LI

Уж тридцать лет, как умер он,

А я вот, старая, седая,

Себя представлю тех времен,

Как выглядела я нагая

(Чем стала я, какой была я!).

Вот на себя смотрю сама:

В морщинах, страшная, худая –

От жалости сойдешь с ума.

LII

Чем стали кудри золотые,

Чем лоб высокий, чистый стал,

И ушки нежные такие,

И взор, который так блистал,

Губ соблазнительный коралл,

И нос ни длинный, ни короткий,

Лица пленительный овал

И ямочка на подбородке?

LIII

Грудь небольшая, но тугая,

И руки гибкие вразлет,

Сулящие объятья рая,

Упругий, бархатный живот

И бедра, для любви оплот,

Когда она на спину ляжет,

И в сад восторгов тайный вход,

Укрытый между крепких ляжек?

LIV

Седой колтун, на лбу морщины,

Потух вскипавший смехом взгляд,

Тот, от которого мужчины

Сгорали дружно все подряд.

Повисший нос стал крючковат,

В ушах торчит щетина грубо,

И щеки дряблые висят,

Усохли сморщенные губы.

LV

Красы девичьей нет в помине!

Увял лица молочный цвет

И плеч округлых нету ныне.

А груди как? Пропал и след,

Все сморщилось – один скелет.

Вход в сад любви – фи!– не для ласки.

Упругих ляжек больше нет –

Две дряблых, сморщенных колбаски.

LVI

Так дуры, старые, глухие,

Жалея горько о былом,

Мы вспоминаем дни былые

На корточках перед костром,

В котором мы очески жжем,

Что, ярко вспыхнув, гаснут скоро…

Пылали тоже мы огнем –

Таков людской удел без спора».

Феликс Мендельсон

Жалобы прекрасной Оружейницы

Мне никогда не позабыть

Плач Оружейницы Прекрасной,

Как ей хотелось юной быть

И как она взывала страстно:

«О, увяданья час злосчастный!

Зачем так рано наступил?

Чего я жду? Живу напрасно,

И даже умереть нет сил!

Ведь я любого гордеца

Когда-то сразу покоряла,

Купца, монаха и писца,

И все, не сетуя нимало,

Из церкви или из кружала

За мной бежали по пятам,

Но я их часто отвергала,

Впадая в грех богатых дам.

Я чересчур была горда,

О чем жестоко сожалею,

Любила одного тогда

И всех других гнала в три шеи,

А он лишь становился злее,

Такую преданность кляня;

Теперь я знаю, став умнее:

Любил он деньги, не меня!

Но он держал меня в руках,

Моею красотой торгуя.

Упреки, колотушки, страх, —

Я все прощала, боль любую;

Бывало, ради поцелуя

Я забывала сто обид…

Доныне стервеца люблю я!

А что осталось? Грех и стыд.

Он умер тридцать лет назад,

И я с тоскою понимаю,

Что годы вспять не полетят

И счастья больше не узнаю.

Лохмотья ветхие снимая,

Гляжу, чем стала я сама:

Седая, дряхлая, худая…

Готова я сойти с ума!

Что стало с этим чистым лбом?

Где медь волос? Где брови-стрелы?

Где взгляд, который жег огнем,

Сражая насмерть самых смелых?

Где маленький мой носик белый,

Где нежных ушек красота

И щеки — пара яблок спелых,

И свежесть розового рта?

Где белизна точеных рук

И плеч моих изгиб лебяжий?

Где пышных бедер полукруг,

Приподнятый в любовном раже,

Упругий зад, который даже

У старцев жар будил в крови,

И скрытый между крепких ляжек

Сад наслаждений и любви?

В морщинах лоб, и взгляд погас,

Мой волос сед, бровей не стало,

Померкло пламя синих глаз,

Которым стольких завлекала,

Загнулся нос кривым кинжалом,

В ушах — седых волос кусты,

Беззубый рот глядит провалом,

И щек обвисли лоскуты…

Вот доля женской красоты!

Согнулись плечи, грудь запала,

И руки скручены в жгуты,

И зад и бедра — все пропало!

И ляжки, пышные, бывало,

Как пара сморщенных колбас…

А сад любви? Там все увяло.

Ничто не привлекает глаз.

Так сожалеем о былом,

Старухи глупые, седые,

Сидим на корточках кружком,

Дни вспоминаем золотые,—

Ведь все мы были молодые,

Но рано огонек зажгли,

Сгорели вмиг дрова сухие,

И всех нас годы подвели!»

Источник

Жалобы Прекрасной Оружейницы

Перевод Ф. Мендельсона

Мне никогда не позабыть

Плач Оружейницы Прекрасной[173],

Как ей хотелось юной быть

И как она взывала страстно:

«О, увяданья час злосчастный!

Зачем так рано наступил?

Чего я жду? Живу напрасно,

И даже умереть нет сил!

Так сожалеем о былом,

Старухи глупые, седые,

Сидим на корточках кружком,

Дни вспоминаем золотые, —

Ведь все мы были молодые,

Но рано огонек зажгли,

Сгорели вмиг дрова сухие,

И всех нас годы подвели!»

Баллада примет

Перевод И. Эренбурга

Я знаю, кто по-щегольски одет,

Я знаю, весел кто и кто не в духе,

Я знаю тьму кромешную и свет,

Я знаю — у монаха крест на брюхе

Я знаю, как трезвонят завирухи,

Я знаю, врут они, в трубу трубя,

Я знаю, свахи кто, кто повитухи,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю летопись далеких лет,

Я знаю, сколько крох в сухой краюхе

Я знаю, что у принца на обед,

Я знаю — богачи в тепле и в сухе,

Я знаю, что они бывают глухи,

Я знаю — нет им дела до тебя,

Я знаю все затрещины, все плюхи,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю, кто работает, кто нет,

Я знаю, как румянятся старухи,

Я знаю много всяческих примет,

Я знаю, как смеются потаскухи,

Я знаю — проведут тебя простухи,

Я знаю — пропадешь с такой, любя,

Я знаю — пропадают с голодухи,

Я знаю все, но только не себя.

______

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю Смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю все, но только не себя.

Баллада истин наизнанку

Перевод И. Эренбурга

Мы вкус находим только в сене

И отдыхаем средь забот,

Смеемся мы лишь от мучений,

И цену деньгам знает мот.

Кто любит солнце? Только крот.

Лишь праведник глядит лукаво,

Красоткам нравится урод,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,

На помощь только враг придет,

И постоянство лишь в измене.

Кто крепко спит, тот стережет,

Дурак нам истину несет,

Труды для нас — одна забава,

Всего на свете горше мед,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Кто трезв, тем море по колени,

Хромой скорее всех дойдет,

Фома не ведает сомнений,[174]

Весна за летом настает,

И руки обжигает лед.

О мудреце дурная слава,

Мы море переходим вброд,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

______

Вот истины наоборот:

Лишь подлый душу бережет,

Глупец один рассудит право,

Осел достойней всех поет,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Баллада поэтического состязания в Блуа

Перевод И. Эренбурга

От жажды умираю над ручьем.[175]

Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом.

Чужбина мне — страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышнее всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я скуп и расточителен во всем.

Я жду и ничего не ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз — я вижу розы мая.

Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костер — и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лед.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

И для меня презрение — почет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,

Но звезды в небе ясно различаю.

Я ночью бодр и засыпаю днем.

Я по земле с опаскою ступаю.

Не вехам, а туману доверяю.

Глухой меня услышит и поймет.

И для меня полыни горше мед.

Но как понять, где правда, где причуда?

И сколько истин? Потерял им счет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

______

Не знаю, что длиннее — час иль год,

Ручей иль море переходят вброд?

Из рая я уйду, в аду побуду.

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Четверостишие, которое написал Вийон,

приговоренный к повешению[176]

Перевод И. Эренбурга

Я — Франсуа, чему не рад.

Увы, ждет смерть злодея,

И сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

Баллада повешенных

Перевод Ф. Мендельсона

О люди-братья, мы взываем к вам:

Простите нас и дайте нам покой!

За доброту, за жалость к мертвецам

Господь воздаст вам щедрою рукой.

Вот мы висим печальной чередой,

Над нами воронья глумится стая,

Плоть мертвую на части раздирая,

Рвут бороды, пьют гной из наших глаз…

Не смейтесь, на повешенных взирая,

А помолитесь господу за нас!

Мы — братья ваши, хоть и палачам

Достались мы, обмануты судьбой.

Но ведь никто, — известно это вам? —

Никто из нас не властен над собой!

Мы скоро станем прахом и золой,

Окончена для нас стезя земная,

Нам бог судья! И, к вам, живым, взывая,

Лишь об одном мы просим в этот час:

Не будьте строги, мертвых осуждая,

И помолитесь господу за нас!

Здесь никогда покоя нет костям:

То хлещет дождь, то сушит солнца зной,

То град сечет, то ветер по ночам

И летом, и зимою, и весной

Качает нас по прихоти шальной

Туда, сюда и стонет, завывая,

Последние клочки одежд срывая,

Скелеты выставляет напоказ…

Страшитесь, люди, это смерть худая!

И помолитесь господу за нас.

_____

О господи, открой нам двери рая!

Мы жили на земле, в аду сгорая.

О люди, не до шуток нам сейчас,

Насмешкой мертвецов не оскорбляя,

Молитесь, братья, господу за нас!

Источник

Любовные увлечения Вийона — это цепь разочарований, их он пытается скрыть в единственно надежном прибежище — в испытанных литературных образах. За усердным упражнением в стихотворной риторике скрывается видение любимой женщины, постепенно превращающейся в непривлекательную старуху, обделенную любовью. И тут же обрисованы превратности судьбы молодого клирика, не имеющего завтрашнего дня и не замечающего в дыму развлечений бега времени. Однако наступает день, когда галантный кавалер становится никому не нужен. Молодость ушла не попрощавшись. В тридцать лет человек стар и одинок, ему не хватает нежности и любви.

Мне жалко молодые годы,

Хоть жил я многих веселей

До незаметного прихода

Печальной старости моей;

Не медленной походкой дней,

Не рысью месяцев, — умчалась

На крыльях жизнь, и радость с ней,

И ничего мне не осталось. [265]

Не будем слишком углубляться в исследования любовной раздвоенности Вийона. В переменах нет никакой раздвоенности. Любовь погибла, но любовь была. «Я смеюсь, плача» — это философия, но это также и литературное клише. Раздвоенность Вийона исчезает, как только становится ясным, что он боится быстротечного времени, а время бежит и походя изменяет мир. Между волокитой Вийоном и поэтом, отрицающим любовь, — расстояние в несколько лет, несколько женщин и несколько разочарований.

В ад низвергнут печальный собрат Толстухи Марго. За эту любовь сначала платят, чувства же здесь ведут к нищете. Одна из баллад Вийона, написанная на арго кокийяров, позволяет увидеть мир, где любовь — обман и где, ласкаясь, крадут кошелек, не больше и не меньше как во время игры в триктрак. Тут любить — значит раскошеливаться.

Тут, глядя вверх, сказал один босяк:

«Башлей в помине нету, хоть ты плачь.

Она меня обчистила, да так,

Что позавидует любой щипач,

И шасть, подлюга, к своему коту,

А трахнул я ее всего разок.

Вот и терпи такую срамоту,

Вот и кляни свой тощий кошелек!» [266]

Вийон страдал. Он любил и был обманут. Какой бы ни была Катрин де Воссель, она оставила молодого Франсуа ради других поклонников. Он, конечно, был несносным, вмешивался в то, что его не касалось. Его вытолкали за дверь. Его поколотили. Забавная свадьба, скажет потом поэт, который завещает двести двадцать ударов хлыстом свидетелю потасовки. Возможно, этот Ноэль Жоли был как раз в ту минуту счастливым соперником.

Несколько ночей провел под дверью Катрин злосчастный любовник, слишком болтливый, но вынужденный вещать в пустоту. Его доверием злоупотребили так же, как любовью. Бедный Вийон видел Катрин совсем другою, какою она была на самом деле, когда притворялась, что слушает его. Если б он знал…

Его глубоко ранили, и речь не только о разочаровании в любви. Наткнувшись, сам того не подозревая, на «пещеру» Платона, поэт поставит под сомнение весь мир. Целую нить противоречий сплело время, когда речь зашла о Прекрасной Оружейнице. Время обезображивает, старость — не завершение, а отрицание молодости.

Что стало с этим чистым лбом?

Где медь волос? Где брови-стрелы?

Где взгляд, который жег огнем,

Сражая насмерть самых смелых?

Где маленький мой носик белый,

Где нежных ушек красота

И щеки — пара яблок спелых,

И свежесть розового рта? [267]

На эти вопросы, которые как бы задает сама себе женщина, стих за стихом отвечает старость.

В морщинах лоб, и взгляд погас,

Мой волос сед, бровей не стало,

Померкло пламя синих глаз,

Которым стольких завлекала,

Загнулся нос кривым кинжалом,

В ушах — седых волос кусты,

Беззубый рот глядит провалом,

И щек обвисли лоскуты… [268]

В представлении о красоте Вийона многое может удивить волокит XX века. Широко расставленные глаза, раздвоенный подбородок больше определяют стиль, нежели реальный образ; поэт не любит сросшиеся брови, а ямочки на щеках его умиляют…

Зеркало времени не менее сурово к телу, чем к лицу. Поэт описывает тело женщины.

Где белизна точеных рук

И плеч моих изгиб лебяжий?

Где пышных бедер полукруг,

Приподнятых в любовном раже,

Упругий зад, который даже

У старцев жар будил в крови,

И скрытый между крепких ляжек

Сад наслаждений и любви?

И еще: старость — это увядание всего. Только стихи приемлют весь ужас, заключенный в портрете: в них чувствуется грусть, замаскированная иронией.

Вот доля женской красоты!

Согнулись плечи, грудь запала,

И руки скручены в жгуты,

И зад и бедра — все пропало!

И ляжки, пышные бывало,

Как пара сморщенных колбас…

А сад любви? Там все увяло,

Ничто не привлекает глаз [269] .

ОТРЕЧЕНИЕ

Катрин де Воссель — женщина двуличная. Поэт оплакивает свою доверчивость, а не наслаждения: он принял пузырь за фонарь, а свинью за ветряную мельницу.

Всегда, во всем она лгала,

И я, обманутый дурак,

Поверил, что мука — зола,

Что шлем — поношенный колпак [270] .

Обман питает сомнения. Здесь все наоборот, все борьба противоположностей. Не только время обман — все на свете фальшиво. Уже цитированная баллада говорит об этом без прикрас: стережет лишь заснувший, верить можно лишь отступнику, любовь проявляется в лести… За риторикой антонимов чувствуется боль доверчивого поэта, обманутого кокеткой. «Так злоупотребили моей любовью». Вийон предвосхищает Альцеста. С горькой проницательностью логика он извлекает для себя урок:

Любовь и клятвы — лживый бред!

Меня любила только мать.

Я отдал все во цвете лет,

Мне больше нечего терять.

Влюбленные, я в вашу рать

Вступил когда-то добровольно;

Забросив лютню под кровать,

Теперь я говорю: «Довольно!» [271]

ГЛАВА XXI. Будете повешены!

НОТАРИУС ФЕРРЕБУК

Источник